Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– Александр Абрамович, какое впечатление производит на вас провинция? Разительно ли отличие от Москвы?
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– За два с половиной года, которые существует проект «Большая книга», я побывал во многих городах – Калининграде, Архангельске, Таганроге, Томске, Пушкинских горах… Разница между жизнью в провинции и жизнью в Москве была всегда, но сейчас она не так велика. Гостиница в Новосибирске, куда меня поселили, не уступает пятизвездочному отелю в Москве. С 13 этажа, с балкона, который идет полукольцом, мне хорошо, будто передо мной макет, виден Новосибирск. Это абсолютно западный, деловой, современный, живой, процветающий город. У меня даже мелькнуло ощущение сходства с Франкфуртом, и в этом разительное отличие, например, от Томска, где сохранился купеческий колорит.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– Значит, вы не согласны с модными ныне утверждениями, что Россия погибает?
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– Где именно погибает Россия, я не знаю. Это типично русский психоз. Психоз крайностей. Мы должны быть самые-самые – или лучше всех, или хуже всех, никакая другая позиция нас не устраивает.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>Если Россия и погибает, то, видимо, в тех местах, где происходят вещи, противоречащие нормальному жизнеустройству. Погибает Магадан – но я хотел бы, чтобы он погиб, потому что это памятник чудовищному времени, воплощенное зло на планете. Его нужно снести с лица земли, как снесли Таганскую тюрьму. Слава богу, крепостной приписки у нас нет, и всегда можно сменить место жительства. Другое дело, что жалко тех, кто не может уехать, им действительно в нашей стране очень плохо, и плохо в любом месте. У нас бессовестная в этом смысле страна, люди неконкурентоспособные – это любимое слово нашего премьер-министра – у нас истребляются. Но прямо скажу, это не новость для России. Говорят: а вот раньше… Пусть рассказывают тем, у кого памяти нет. А у меня приличная память. Инвалид детства при советской власти получал у нас пенсию 16 рублей 20 копеек – это по нынешним временам меньше полутора тысяч. Когда умирали его родители, инвалид мучительно умирал следом.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– Почему же сегодня усиливается идеализация советского прошлого, эта абсурдная ностальгия по эпохе тоталитаризма?
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– Общество испытывает потребность в каком-то фундаменте. Из-под него выбили советский фундамент, но другого фундамента не подвели. Знаете, когда ремонтируют здание, сруб подводят под домкрат и вынимают нижние венцы. А здесь подняли – и вместо советской власти ничего не подвели.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>Отвлекусь на мифологию советской империи. Тоски по прошлому не было бы, если бы пошли до конца. Если бы не сохранили под видом Знамени Победы красное знамя, если бы убрали Владимира Ильича с центральной площади страны… А то в Москву человек приезжает, и если он с нормальной психикой, у него должен помутиться разум. Вот кремлевские башни, которым четыреста-пятьсот лет, – с красными звездами. Вот в карауле стоят солдаты со звездами на фуражках, а над ними двуглавый орел. А к президенту надо почему-то обращаться «товарищ президент», хотя это партийное обращение.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>Обращение «товарищ» придумано социалистами, официально оно было принято в середине прошлого века только в двух странах: в сталинской России и гитлеровской Германии. Вообще, обращения «товарищ» не существует в истории. Меня оно доводит до тошноты.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– Так ведь у нас вообще не существует нормального обращения к официальным лицам, кроме как «господин», но на него почему-то многие реагируют неадекватно.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– Знаете, как в царской армии офицеру следовало обращаться к нижнему чину? Господин солдат. А для нас это чуждо. Шизофрения абсолютная! В условиях этой шизофрении очень легко подкинуть, как некую опору, советскую мифологию.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– Отсюда нашумевшие «Стиляги» и иже с ними?
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– Стиляги – это слово придумал фельетонист журнала «Крокодил». Музыкант Леша Козлов сказал, что это все равно что снять фильм про холокост и назвать его «Жиды». Это постыдный фильм, я удивляюсь, что его сделал Тодоровский. Чуваки и чувихи – так их называли в пятидесятых годах, а не стиляги – подвергались чудовищному преследованию государства. Над ними измывались и, прямо скажем, с точки зрения режима издевались вполне заслуженно. Они действительно были врагами советской власти – сознательными и упорными, это первые и совершенно органические диссиденты. Они абсолютно не принимали ничего советского!
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>Сделать из этого веселенькую историю – этого следовало ожидать. Потому что это – в рамках идеализации советского прошлого, которая началась со «Старых песен о главном». Мне предлагают любоваться костюмированными колхозниками и наслаждаться песней из «Кубанских казаков»! Елки-палки, я-то помню колхоз этого времени. Мы тогда жили в Поволжье, где люди умирали от голода! К сожалению, эти игры не только санкционированы сверху, но и делаются при большом энтузиазме мастеров постмодернистских игр снизу. Константина Эрнста и Леню Парфенова никто не заставлял делать «Старые песни о главном», им показалось это забавным, а теперь уже пошло давление.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– А с другой стороны, происходит насаждение масскульта. Людмила Улицкая полгода назад на страницах «Огонька» сказала, что если человечество не пересмотрит потребительскую парадигму, оно обречено. Каждый раз, включая телевизор, понимаешь, как она права. Большинство смотрит «Дом-2», а не канал «Культура».
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– Можно подумать, что масскульт насаждают какие-то инопланетяне! Что это целенаправленная деятельность каких-то диверсантов! Не шел бы «Дом-2», если бы его не смотрели, и его не смотрели бы, если бы он не шел. Это замкнутый круг – взаимная зависимость. К сожалению, общество так устроено, что массовый вкус всегда дурной. У большинства хорошего вкуса быть не может.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>Возьмите любой школьный класс. В нем три-четыре отличника – три девочки и еврейский мальчик в очках. В нем также три–четыре убойных двоечника, на которых рукой махнули. А остальные кто? Троечники. Так вот, большинство всегда за троечниками. Для них и существует так называемая массовая культура, хотя назвать сие культурой язык не поворачивается. С другой стороны, те, кто ее изготавливают, используют троечников, укрепляя их в дурных вкусах. Почему таким же образом не насаждается настоящая культура, понятное дело – это труднее, это требует больших усилий и больших вложений.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>И увы, это и есть проявление демократии в духовной сфере. Если меня спросят, вы что, против демократии, я скажу, что нет, нет, я не против демократии. Но у нее не могут быть только преимущества. И одна из ее издержек – поощрение дурного вкуса. Демократия – это власть большинства, демократия в культуре – это власть дурного вкуса. И ничего с этим не сделаешь. Иначе в нашей несчастной стране было бы не так, как в более благополучных странах, давно живущих в условиях демократии. Вся эта мерзость, включая «Дом-2», оттуда. А есть такой канал ДТВ, где идет цикл «Брачное чтиво» – на мой взгляд, его создатели подлежат уголовной ответственности.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>Иначе – диктатура, но она ни от чего не спасает, а создает другие, гораздо более серьезные проблемы. Единственное, на что остается надеяться – не все смотрят «Дом-2» и кто-то читает Улицкую. Три отличника на класс – эти выродки все равно будут появляться, на них и надо рассчитывать. Я всегда считал, что быть среди меньшинства хорошо. Да, это меньшинство вымирающих, но меня это в какой-то степени согревает. Очень приятно ощущать себя последним гвардейцем Наполеона – умирает, но не сдается. А большинство будет писать детектив, сопливую мелодраму, альтернативую историю – в надежде на то, что вытеснит с рынка Минаева и Донцову и захватит все их преимущества.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>Поэтому, когда у меня книжка выходит тиражом пять тысяч экземпляров, я нисколько не расстраиваюсь. Да, я хотел бы, чтобы она вышла тиражом 500 тысяч экземпляров, как у Минаева, но я не хочу быть Минаевым.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– Но вы как редактор журнала «Саквояж» способствуете появлению минаевых?
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– «Саквояж» целый год печатает рассказы одного автора, чтобы сделать ему возможность выпустить книгу. Это, например, Дмитрий Быков или Ольга Славникова, которая, кстати, получила Казаковскую премию за рассказ, опубликованный в глянцевом журнале, – это первый и единственный случай в истории. И другое дело, когда возникает так называемый проект, создаваемый редактором в силу своих профессиональных обязанностей, – чтобы заработать денег для издательства. Он находит человека, который достаточно энергичен, чтобы писать много, достаточно литературно глух, чтобы писать то, что понравится массовому потребителю, достаточно циничен, чтобы предложить себя в качестве материала для такого проекта. И тогда возникают Сергей Минаев, Дмитрий Глуховский и прочее. Это – проекты, это даже не совсем люди, хотя они физически существуют. О таланте тут речь не идет, талант не позволил бы им так работать – вопреки их воле, талант бы пробился. Но редактор, повторяю, сознательно пропускает эту халтуру в мир.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– А нецензурные выражения редактор тоже пропускает в мир сознательно? Я не имею в виду высокохудожественную прозу Людмилы Улицкой, Дмитрия Быкова или Алексея Иванова, где инвективная лексика органична и даже необходима, а говорю опять же о массовой литературе.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– Мы хотели, чтобы цензуры не было? Но какие же это нецензурные слова, если цензуры нет? Со свободой писать гадости про Брежнева вы получили и мат. Дело еще в том, что с отсутствием цензуры происходит существенное снижение сопротивления материала. А литература без сопротивления материала перестает работать, как всякое искусство. Воду налили в стакан – в некую ограничивающую ее форму – она стоит. А если стакана не будет, она просто растечется. Если культуру не ограничивать, не создавать для нее рамки и препятствия, она прекращает существование.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>Есть такой строительный инструмент, называется дюбельный пистолет. Это такая штука вроде отбойного молотка – загоняет в бетон дюбели. Чтобы рабочие не постреляли друг друга нечаянно, дюбельный пистолет устроен с предохранителем – стреляет только тогда, когда многокилограммовым усилием прижимают ствол к абсолютно твердому препятствию. Искусство работает точно так же. Если стенки совсем нет, то оно не стреляет.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>Я не хочу возвращения цензуры. Благодаря ей я стал писателем, но благодаря ей же не печатался первые 20 лет моей литературной деятельности. Цензура была мощным инструментом, чтобы отсеять все вообще. Это было бы прекрасно, придумать такой цензурный механизм, который действовал бы по нравственным категориям. Но увы, он немедленно превратился бы в политический. Невозможно вырастить розу без шипов и создать водку без похмелья.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– Александр Абрамович, ваш роман «Все поправимо», благодаря которому вы стали лауреатом «Большой книги», как раз и рассказывает о тех временах цензуры. Но почему «все поправимо», если в жизни героев уже ничего нельзя исправить? Откуда такое название?
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>
– Хотел сначала назвать книгу «Родные и близкие» – так обращаются в бюро ритуальных услуг на похоронах. Потом это название показалось мне вялым, в последний момент я его изменил. И оказался прав – название очень интригующее, хочется выяснить, что же поправимо, когда все так ужасно. Герой потерял абсолютно все, ради чего прожил свои 68 лет. Я остановился на этом названии потому, что оно должно вызывать недоумение. Вообще, полностью это латинское выражение переводится как «все поправимо, кроме смерти».
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– Подзаголовок «Хроника частной жизни» никаких вопросов не вызывает, хотя можно было сделать «Энциклопедия русской жизни». Ведь действие романа охватывает пятьдесят лет…
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– Это 50 лет жизни в нашей стране человека, устроенного несоветским образом. Человека, который считает, что деньги его спасут. С помощью них он выстроит стену, благодаря которой отгородится от мира – отвратительного, просто убийственного мира. Оказывается, деньги ни от чего не спасают, да и теряет он их в конце концов. А еще это роман о том, что, как говорит мать героя, мир позади тебя всегда не тот. Ты оборачиваешься, и мир успевает измениться. Все инженеры знают, что любой измерительный инструмент вносит погрешности в измеряемые параметры. И когда ты вмешиваешься в жизнь, то своим в ней присутствием ее меняешь. Эта мысль долгие годы мучила меня…
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– А как вам удалось так быстро, всего за год, написать такой огромный роман? Как воспитать в себе такую работоспособность?
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– Единственный способ работать – это работать. Вне зависимости от того, что произошло накануне и в эту ночь, нужно встать в шесть утра и провести краткий курс реанимации (душ и доведение лица до такого состояния, чтобы случайно брошенный в зеркало взгляд не привел к обмороку). Без четверти семь я включаю компьютер и пишу первое слово. И так до девяти–девяти пятнадцати. После чего – в машину и на службу. Если так работать каждый день, то получается большой роман в год. А если ждать вдохновения, не получается ничего, никогда и ни у кого. Вдохновение, как аппетит во время еды, приходит в процессе работы. Чем дольше не работаешь, тем меньше шансов, что начнешь работу. Последний рассказ «Московских сказок» заканчивается так: «Надо спешить и стараться».
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>> Настолько я разогнался на романе, что еще за девять месяцев – за срок беременности – написал цикл взаимосвязанных рассказов «Московские сказки». А после «Московских сказок» еще две пьесы. Когда я пишу быстро, много, интенсивно, не отвлекаясь на дурные привычки, которым подвержен, то получается удачно. Пьеса поставлена у Марка Розовского, другая опубликована в толстом журнале, что редко бывает с пьесами. «Московские сказки» были объявлены «Прозой года», я также стал лауреатом Бунинской премии. «Все поправимо» получил «Большую книгу» и премию Аполлона Григорьева, безденежную, но очень почетную премию от критиков. Я был потрясен, потому что в течение пятнадцати лет критика меня либо не замечала, либо уничтожала. А тут все меня полюбили невообразимо, я даже подумал, что-то со мной не так.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– Наверное, работать много – это и есть рецепт, как пережить кризис. Если только не думать о том, что работаешь больше, а зарабатываешь меньше…
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– Хорошее издательство «АСТ», в которое я недавно перешел, за новый роман заплатило мне в четыре раза меньше, чем за предыдущую книгу пьес, которая вообще мало кому нужна. И то мне здорово повезло, что он вообще включен в план.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– Самое время писать продолжение «Невозвращенца».
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– А у него уже есть продолжение, о котором, правда, мало кто знает. Там действие происходит в 2017 году. А то, что происходит сейчас, стало причиной для романа «Беглецъ», над которым я сейчас работаю, – именно с буквой «ять» на конце. Там основная часть действия связана с Февральской революцией, которую долгое время историки называли банковским кризисом, приведший к крушению самодержавия. Именно с тем временем я и сравнивают нынешний кризис.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– Александр Абрамович, какое впечатление производит на вас провинция? Разительно ли отличие от Москвы?
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– За два с половиной года, которые существует проект «Большая книга», я побывал во многих городах – Калининграде, Архангельске, Таганроге, Томске, Пушкинских горах… Разница между жизнью в провинции и жизнью в Москве была всегда, но сейчас она не так велика. Гостиница в Новосибирске, куда меня поселили, не уступает пятизвездочному отелю в Москве. С 13 этажа, с балкона, который идет полукольцом, мне хорошо, будто передо мной макет, виден Новосибирск. Это абсолютно западный, деловой, современный, живой, процветающий город. У меня даже мелькнуло ощущение сходства с Франкфуртом, и в этом разительное отличие, например, от Томска, где сохранился купеческий колорит.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– Значит, вы не согласны с модными ныне утверждениями, что Россия погибает?
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– Где именно погибает Россия, я не знаю. Это типично русский психоз. Психоз крайностей. Мы должны быть самые-самые – или лучше всех, или хуже всех, никакая другая позиция нас не устраивает.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>Если Россия и погибает, то, видимо, в тех местах, где происходят вещи, противоречащие нормальному жизнеустройству. Погибает Магадан – но я хотел бы, чтобы он погиб, потому что это памятник чудовищному времени, воплощенное зло на планете. Его нужно снести с лица земли, как снесли Таганскую тюрьму. Слава богу, крепостной приписки у нас нет, и всегда можно сменить место жительства. Другое дело, что жалко тех, кто не может уехать, им действительно в нашей стране очень плохо, и плохо в любом месте. У нас бессовестная в этом смысле страна, люди неконкурентоспособные – это любимое слово нашего премьер-министра – у нас истребляются. Но прямо скажу, это не новость для России. Говорят: а вот раньше… Пусть рассказывают тем, у кого памяти нет. А у меня приличная память. Инвалид детства при советской власти получал у нас пенсию 16 рублей 20 копеек – это по нынешним временам меньше полутора тысяч. Когда умирали его родители, инвалид мучительно умирал следом.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– Почему же сегодня усиливается идеализация советского прошлого, эта абсурдная ностальгия по эпохе тоталитаризма?
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– Общество испытывает потребность в каком-то фундаменте. Из-под него выбили советский фундамент, но другого фундамента не подвели. Знаете, когда ремонтируют здание, сруб подводят под домкрат и вынимают нижние венцы. А здесь подняли – и вместо советской власти ничего не подвели.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>Отвлекусь на мифологию советской империи. Тоски по прошлому не было бы, если бы пошли до конца. Если бы не сохранили под видом Знамени Победы красное знамя, если бы убрали Владимира Ильича с центральной площади страны… А то в Москву человек приезжает, и если он с нормальной психикой, у него должен помутиться разум. Вот кремлевские башни, которым четыреста-пятьсот лет, – с красными звездами. Вот в карауле стоят солдаты со звездами на фуражках, а над ними двуглавый орел. А к президенту надо почему-то обращаться «товарищ президент», хотя это партийное обращение.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>Обращение «товарищ» придумано социалистами, официально оно было принято в середине прошлого века только в двух странах: в сталинской России и гитлеровской Германии. Вообще, обращения «товарищ» не существует в истории. Меня оно доводит до тошноты.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– Так ведь у нас вообще не существует нормального обращения к официальным лицам, кроме как «господин», но на него почему-то многие реагируют неадекватно.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– Знаете, как в царской армии офицеру следовало обращаться к нижнему чину? Господин солдат. А для нас это чуждо. Шизофрения абсолютная! В условиях этой шизофрении очень легко подкинуть, как некую опору, советскую мифологию.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– Отсюда нашумевшие «Стиляги» и иже с ними?
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– Стиляги – это слово придумал фельетонист журнала «Крокодил». Музыкант Леша Козлов сказал, что это все равно что снять фильм про холокост и назвать его «Жиды». Это постыдный фильм, я удивляюсь, что его сделал Тодоровский. Чуваки и чувихи – так их называли в пятидесятых годах, а не стиляги – подвергались чудовищному преследованию государства. Над ними измывались и, прямо скажем, с точки зрения режима издевались вполне заслуженно. Они действительно были врагами советской власти – сознательными и упорными, это первые и совершенно органические диссиденты. Они абсолютно не принимали ничего советского!
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>Сделать из этого веселенькую историю – этого следовало ожидать. Потому что это – в рамках идеализации советского прошлого, которая началась со «Старых песен о главном». Мне предлагают любоваться костюмированными колхозниками и наслаждаться песней из «Кубанских казаков»! Елки-палки, я-то помню колхоз этого времени. Мы тогда жили в Поволжье, где люди умирали от голода! К сожалению, эти игры не только санкционированы сверху, но и делаются при большом энтузиазме мастеров постмодернистских игр снизу. Константина Эрнста и Леню Парфенова никто не заставлял делать «Старые песни о главном», им показалось это забавным, а теперь уже пошло давление.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– А с другой стороны, происходит насаждение масскульта. Людмила Улицкая полгода назад на страницах «Огонька» сказала, что если человечество не пересмотрит потребительскую парадигму, оно обречено. Каждый раз, включая телевизор, понимаешь, как она права. Большинство смотрит «Дом-2», а не канал «Культура».
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– Можно подумать, что масскульт насаждают какие-то инопланетяне! Что это целенаправленная деятельность каких-то диверсантов! Не шел бы «Дом-2», если бы его не смотрели, и его не смотрели бы, если бы он не шел. Это замкнутый круг – взаимная зависимость. К сожалению, общество так устроено, что массовый вкус всегда дурной. У большинства хорошего вкуса быть не может.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>Возьмите любой школьный класс. В нем три-четыре отличника – три девочки и еврейский мальчик в очках. В нем также три–четыре убойных двоечника, на которых рукой махнули. А остальные кто? Троечники. Так вот, большинство всегда за троечниками. Для них и существует так называемая массовая культура, хотя назвать сие культурой язык не поворачивается. С другой стороны, те, кто ее изготавливают, используют троечников, укрепляя их в дурных вкусах. Почему таким же образом не насаждается настоящая культура, понятное дело – это труднее, это требует больших усилий и больших вложений.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>И увы, это и есть проявление демократии в духовной сфере. Если меня спросят, вы что, против демократии, я скажу, что нет, нет, я не против демократии. Но у нее не могут быть только преимущества. И одна из ее издержек – поощрение дурного вкуса. Демократия – это власть большинства, демократия в культуре – это власть дурного вкуса. И ничего с этим не сделаешь. Иначе в нашей несчастной стране было бы не так, как в более благополучных странах, давно живущих в условиях демократии. Вся эта мерзость, включая «Дом-2», оттуда. А есть такой канал ДТВ, где идет цикл «Брачное чтиво» – на мой взгляд, его создатели подлежат уголовной ответственности.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>Иначе – диктатура, но она ни от чего не спасает, а создает другие, гораздо более серьезные проблемы. Единственное, на что остается надеяться – не все смотрят «Дом-2» и кто-то читает Улицкую. Три отличника на класс – эти выродки все равно будут появляться, на них и надо рассчитывать. Я всегда считал, что быть среди меньшинства хорошо. Да, это меньшинство вымирающих, но меня это в какой-то степени согревает. Очень приятно ощущать себя последним гвардейцем Наполеона – умирает, но не сдается. А большинство будет писать детектив, сопливую мелодраму, альтернативую историю – в надежде на то, что вытеснит с рынка Минаева и Донцову и захватит все их преимущества.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>Поэтому, когда у меня книжка выходит тиражом пять тысяч экземпляров, я нисколько не расстраиваюсь. Да, я хотел бы, чтобы она вышла тиражом 500 тысяч экземпляров, как у Минаева, но я не хочу быть Минаевым.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– Но вы как редактор журнала «Саквояж» способствуете появлению минаевых?
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– «Саквояж» целый год печатает рассказы одного автора, чтобы сделать ему возможность выпустить книгу. Это, например, Дмитрий Быков или Ольга Славникова, которая, кстати, получила Казаковскую премию за рассказ, опубликованный в глянцевом журнале, – это первый и единственный случай в истории. И другое дело, когда возникает так называемый проект, создаваемый редактором в силу своих профессиональных обязанностей, – чтобы заработать денег для издательства. Он находит человека, который достаточно энергичен, чтобы писать много, достаточно литературно глух, чтобы писать то, что понравится массовому потребителю, достаточно циничен, чтобы предложить себя в качестве материала для такого проекта. И тогда возникают Сергей Минаев, Дмитрий Глуховский и прочее. Это – проекты, это даже не совсем люди, хотя они физически существуют. О таланте тут речь не идет, талант не позволил бы им так работать – вопреки их воле, талант бы пробился. Но редактор, повторяю, сознательно пропускает эту халтуру в мир.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– А нецензурные выражения редактор тоже пропускает в мир сознательно? Я не имею в виду высокохудожественную прозу Людмилы Улицкой, Дмитрия Быкова или Алексея Иванова, где инвективная лексика органична и даже необходима, а говорю опять же о массовой литературе.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– Мы хотели, чтобы цензуры не было? Но какие же это нецензурные слова, если цензуры нет? Со свободой писать гадости про Брежнева вы получили и мат. Дело еще в том, что с отсутствием цензуры происходит существенное снижение сопротивления материала. А литература без сопротивления материала перестает работать, как всякое искусство. Воду налили в стакан – в некую ограничивающую ее форму – она стоит. А если стакана не будет, она просто растечется. Если культуру не ограничивать, не создавать для нее рамки и препятствия, она прекращает существование.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>Есть такой строительный инструмент, называется дюбельный пистолет. Это такая штука вроде отбойного молотка – загоняет в бетон дюбели. Чтобы рабочие не постреляли друг друга нечаянно, дюбельный пистолет устроен с предохранителем – стреляет только тогда, когда многокилограммовым усилием прижимают ствол к абсолютно твердому препятствию. Искусство работает точно так же. Если стенки совсем нет, то оно не стреляет.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>Я не хочу возвращения цензуры. Благодаря ей я стал писателем, но благодаря ей же не печатался первые 20 лет моей литературной деятельности. Цензура была мощным инструментом, чтобы отсеять все вообще. Это было бы прекрасно, придумать такой цензурный механизм, который действовал бы по нравственным категориям. Но увы, он немедленно превратился бы в политический. Невозможно вырастить розу без шипов и создать водку без похмелья.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– Александр Абрамович, ваш роман «Все поправимо», благодаря которому вы стали лауреатом «Большой книги», как раз и рассказывает о тех временах цензуры. Но почему «все поправимо», если в жизни героев уже ничего нельзя исправить? Откуда такое название?
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>
– Хотел сначала назвать книгу «Родные и близкие» – так обращаются в бюро ритуальных услуг на похоронах. Потом это название показалось мне вялым, в последний момент я его изменил. И оказался прав – название очень интригующее, хочется выяснить, что же поправимо, когда все так ужасно. Герой потерял абсолютно все, ради чего прожил свои 68 лет. Я остановился на этом названии потому, что оно должно вызывать недоумение. Вообще, полностью это латинское выражение переводится как «все поправимо, кроме смерти».
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– Подзаголовок «Хроника частной жизни» никаких вопросов не вызывает, хотя можно было сделать «Энциклопедия русской жизни». Ведь действие романа охватывает пятьдесят лет…
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– Это 50 лет жизни в нашей стране человека, устроенного несоветским образом. Человека, который считает, что деньги его спасут. С помощью них он выстроит стену, благодаря которой отгородится от мира – отвратительного, просто убийственного мира. Оказывается, деньги ни от чего не спасают, да и теряет он их в конце концов. А еще это роман о том, что, как говорит мать героя, мир позади тебя всегда не тот. Ты оборачиваешься, и мир успевает измениться. Все инженеры знают, что любой измерительный инструмент вносит погрешности в измеряемые параметры. И когда ты вмешиваешься в жизнь, то своим в ней присутствием ее меняешь. Эта мысль долгие годы мучила меня…
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– А как вам удалось так быстро, всего за год, написать такой огромный роман? Как воспитать в себе такую работоспособность?
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– Единственный способ работать – это работать. Вне зависимости от того, что произошло накануне и в эту ночь, нужно встать в шесть утра и провести краткий курс реанимации (душ и доведение лица до такого состояния, чтобы случайно брошенный в зеркало взгляд не привел к обмороку). Без четверти семь я включаю компьютер и пишу первое слово. И так до девяти–девяти пятнадцати. После чего – в машину и на службу. Если так работать каждый день, то получается большой роман в год. А если ждать вдохновения, не получается ничего, никогда и ни у кого. Вдохновение, как аппетит во время еды, приходит в процессе работы. Чем дольше не работаешь, тем меньше шансов, что начнешь работу. Последний рассказ «Московских сказок» заканчивается так: «Надо спешить и стараться».
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>> Настолько я разогнался на романе, что еще за девять месяцев – за срок беременности – написал цикл взаимосвязанных рассказов «Московские сказки». А после «Московских сказок» еще две пьесы. Когда я пишу быстро, много, интенсивно, не отвлекаясь на дурные привычки, которым подвержен, то получается удачно. Пьеса поставлена у Марка Розовского, другая опубликована в толстом журнале, что редко бывает с пьесами. «Московские сказки» были объявлены «Прозой года», я также стал лауреатом Бунинской премии. «Все поправимо» получил «Большую книгу» и премию Аполлона Григорьева, безденежную, но очень почетную премию от критиков. Я был потрясен, потому что в течение пятнадцати лет критика меня либо не замечала, либо уничтожала. А тут все меня полюбили невообразимо, я даже подумал, что-то со мной не так.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– Наверное, работать много – это и есть рецепт, как пережить кризис. Если только не думать о том, что работаешь больше, а зарабатываешь меньше…
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– Хорошее издательство «АСТ», в которое я недавно перешел, за новый роман заплатило мне в четыре раза меньше, чем за предыдущую книгу пьес, которая вообще мало кому нужна. И то мне здорово повезло, что он вообще включен в план.
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– Самое время писать продолжение «Невозвращенца».
Arial<#two#> size=<#two#>2<#two#>>– А у него уже есть продолжение, о котором, правда, мало кто знает. Там действие происходит в 2017 году. А то, что происходит сейчас, стало причиной для романа «Беглецъ», над которым я сейчас работаю, – именно с буквой «ять» на конце. Там основная часть действия связана с Февральской революцией, которую долгое время историки называли банковским кризисом, приведший к крушению самодержавия. Именно с тем временем я и сравнивают нынешний кризис.
