Бог по имени Жизнь

А вы знаете, до каких вершин дошла наука? Живому пересадили сердце мертвого. Да-да. Раньше много чего уже пересаживали, но что бы сердце – не было такого. Вот так и с Шукшиным – поглядишь, бывало, спектакль «по Шукшину», а ощущение такое, что живому – мертвое сердце пересадили. Иногда до такой степени грустно становится, что впору за ружье хвататься и палить куда попало, пока совсем не разрядится. У «Глобуса» и питерского режиссера Владимира Гурфинкеля получилось невозможное: то ли сердце было все-таки еще не мертвое, то ли хирург – золотые руки, но пациент жив и, вроде бы, даже здоров. В меру, конечно, своего психического здоровья. Спектакль «Шукшин. Про жизнь», несмотря на то, что хороших длинных песен не бывает (идет больше трех часов), производит впечатление красивой русской песни – когда и грустно, и весело, и пляс иногда тянет, и в петлю… Впрочем, в этом мире и радуются и горюют – одинаково. А отчего, собственно, весело и грустно? А оттого, что есть на свете люди, которые изобретают вечный двигатель из колеса велосипеда. Изобретают, потому что можно, конечно, все бросить и детей нарожать – но это совсем уж скучно… И пусть вечный двигатель – совсем даже и не вечный, но мечта о нем делает жизнь более осмысленной и радостной. Потому что в этом мире можно себе позволить сначала попасть в тюрьму из-за кражи ящика водки, а затем – сбежать из тюрьмы за два месяца до окончания срока – лишь потому, что родная деревня каждый день снится. И снова в тюрьму. Потому что Бог есть, и зовется он – Жизнь. И в жизни этой всего надвое – и добра, и зла, и радости, и горести. Ведь добро не может существовать без зла. Хотя есть в этом и очень большая несправедливость… Деревня в рассказах Шукшина выступает таким «проявителем», полем обозначения настоящих имен и вообще всего настоящего. Где легко отделяется зерно от плевел. Потому что, когда сердце живое, а жратвы мало – все становится ясней, четче, понятней: подкожный жир не растапливается и не заливает глаза. И что видят эти глаза? Например, они видят, что любовь нельзя «крутить», она не бывает «преступной». И если ты вдруг понял, что у твоей «любимой» – кривые зубы, нелепый парик и скверный характер, а своей собственной «кривости» не замечаешь, значит и не было у тебя никакой любви. А жизнь заново не проживешь. Потому что давать тебе ее на то, чтобы в любовницах была не эта кривая, а красивая «с зубами сахарными» – пустая трата времени и средств. Жизнь кажется несправедливой? Значит, слаб ты. Просто слабак. А не слабак – так пусти себе пулю в лоб! Что, струхнул? Сразу нашлось много поводов для твоего никчемного существования? Дескать, детишек надо кормить, да и нелюбимая жена без тебя помрет? Да ты еще и трус. Знаю, знаю… одному плохо. Поэтому проще закрыть на все глаза. Залить эти глаза жиром и алкоголем. И если до тебя, наконец, дошло (спустя 30 лет после окончания школы!) что у Гоголя в «Птице-тройке» – России едет ни кто иной, как Чичиков (а Чичиков, как известно – жулик), не говори об этом сынишке. Мало ли что? Пусть проживет спокойную сытую жизнь, как папаша. И если, когда-нибудь, в самом конце ты, наконец, вспомнишь, что целую жизнь потратил не на любимую, а на переправку людишек с берега на берег – сам виноват. Потому что жизнь, как и Бог – одна. Ты сам выбрал, что для тебя ценнее. И если ты выбрал жизнь с человеком, который любит другого – ты всего лишь побирушка. Жалкая немощная побирушка. Не человек ты. Деревня – эта радостная слабоумная девочка в ситцевом платье с мышиными косичками. Вот как такую обманешь? И бросить нельзя – помрет ведь от тоски. Но будущего у нее нет. Поэтому хочется хотя бы не отнимать настоящее. А что касается того, чем все это кончится… Я не знаю, чем все это кончится. И никто не знает. Но хочется верить, что рыба все-таки здесь есть. А рыба где? Где-где… в воде…